Про нас, хамов

У русских есть одна черта, которая страшно раздражает другие народы. Мы непосредственные. Можно сказать: слишком прямые. Можно – слишком искренние. А ещё можно сказать – не уважающие чужих личных границ. Но обычно говорят коротко – грубоватые. Brusques. Direct. Retti. У нас и правда трудности с формулами вежливости и «ни к чему не обязывающим трёпом», ведь мы стремимся донести мысль из точки А в точку Б быстро и не расплескав. Так мы проявляем уважение к собеседнику, который наверняка тоже торопится. Куда? Никуда. Просто жить.

Многим азиатским, романским и островным народам, у которых есть маньяна или сансара, эта привычка общаться конкретно кажется хамством. Как им объяснить, что у наc относительно невысокая продолжительность жизни и нет идеи перерождения, поэтому мы просто не можем позволить себе терять время! Мы переходим от «здравствуйте» сразу к сути.

Деловой переписке меня учил муж-француз. Точнее, я сама у него училась, когда он тихонько переписывал мои эпистолы, посланные ему на проверку правильности употребления артиклей. Вроде бы в предыдущей жизни я отправила множество официальных депеш, в том числе иностранцам. Но оказалось, что письменно это выглядело так, как если бы я на них орала или их запугивала. Отредактированные мужем тексты получались раза в три длиннее исходных. Он считал, что я недостаточно строк уделяю прелюдии и посткоитальным ласкам.

К вербальным поглаживаниям адресата, с которым меня связывают чисто формальные отношения, я оказалась не готова. Разве ясность изложения не показывают моё уважение к адресату самым конкретным образом? На переписанные высоким штилем письма мне отвечали соответственно - закутав горошину смысла в три абзаца вежливости. Иногда горошина просто выпадала и терялась в паркетных трещинах, пока я нетерпеливо разворачивала кружевные субджонктивы.

Мы, русские, очень раздражаемся, когда нас заставляют терять драгоценные минуты, поэтому сами стараемся не красть их у других.

Вот никто не понимает, а я убеждённо делаю покупки в супермаркете. Все эти французские фермерские рынки, где надо неделями примелькиваться продавцу, чтобы он начал класть тебе непорченые овощи, сырные и мясные лавки, где умрёшь от голода, пока хозяин расспросит про внуков у впереди стоящих пенсионеров, а особенно булочные, в которых никогда не бывает разом и вкусной выпечки, и приветливой продавщицы, – мой личный кошмар à la française. Летом ещё подключается домашний огородник свёкров, который привозит тухлые томаты и порченые кабачки, «но ведь неудобно же ему отказать».

Во Франции любую транзакцию нагружают избыточным человеческим фактором. И я как человек с предположительными восемью, а не двадцатью двумя годами дожития не могу смириться, что в простейшую операцию «купи - продай» надо закладывать море энергии для поддержания видимости отношений. Для меня поддерживать отношения – это прям работа. Я не могу и не хочу поддерживать их со всеми поставщиками товаров и услуг. Ведь товары и услуги могут разонравиться, и как тогда быть с отношениями?

Не закалённая поверхностным общением, я плохо ощущала, где во Франции заканчивается ритуальный обмен любезностями и начинается настоящее «давай поговорим». Ведь именно для него я берегла свой небогатый коммуникативный потенциал, отказываясь распылять его на мясника, булочника и цветочницу. Я прямо-таки ждала глубоких бесед о судьбах мира или перипетиях личной жизни и могла начать их хоть у подъезда школы, хоть на автобусной остановке. Я и сейчас жду и могу. Ведь мы с антропологами едины во мнении: язык, речь – это то самое, что отличает нас от животных. То есть это драгоценный, эволюционно значимый дар, использовать который на бессмысленные сочетания звуков выглядит также нелепо, как если бы мы гладили себя по безволосой коже или хвастались перед собаками нашим фирменным пятипалым захватом. Ну, типа, да, смотри, какие мы неживотные! Умеем из звуков делать слова!

Первое, что мне аккуратно поставили на вид, когда я начала говорить на французском, это то, что вторым вопросом после «Как вас зовут?» я спрашиваю, чем человек занимается в жизни. Может, человек получает пособие или вообще налоговый инспектор! Я растерялась. Ведь интересный разговор можно завести только на стыке интересов, а профессия – производное от интересов. Следующее, что я поняла из путаных объяснений французов: работа – это обычно неинтересно, это необходимое зло, душой люди отдыхают в других местах. И вообще, если уж на то пошло, не надо пытаться сделать разговор интересным. Интересные разговоры ведутся в о-очень узком кругу, куда редко допущены даже родители. Ведь такие разговоры неизменно порождают конфликт, пусть даже микроскопический. Нельзя назвать интересным разговор, развивающийся по формуле «Я думаю так-то, а вы? - Да, я тоже думаю именно так, если вам угодно! Ещё кофе?»

В общем, аборигены не желали соприкасаться ядрами, и личные беседы с ними в большинстве случаев оказывались лишь немногим глубже дежурного трёпа с мясником. Всё, что выпадает за раму окна Овертона, лучше проживать в себе, считают французы, напуганные информированностью консьержек и вниманием соседей к их недекларируемым доходам.

Меня это совершенно не устраивало. Я была бы не я, если бы оставила их беззаботно бултыхаться в тёпленькой водичке из утверждённых «Фигаро» тем для бесед...

И вот тут я хочу сказать главное. Есть много книг, курсов и коучей, которые обещают помочь эмигранту адаптироваться в новой стране. Они говорят: детка, не дрейфь, мы тут давно живём, всё поняли и сейчас объясним, как стать похожей на местных. После десяти лет проживания во Франции надо признать, что адаптировалась я очень плохо, в том смысле, что приняла правила игры очень выборочно. Аперитив люблю, а распорядок дня нет, феминизм люблю, а солидарность терпеть не могу, раздутое чувство собственного достоинства у каждого уважаю, но их общая медлительность меня бесит, десерты люблю, а местные кино с юмором – не очень. Не принимаю оферту целиком, так сказать. Так и торчу худосочным подосиновиком посреди грибницы плотненьких боровичков - вроде гриб, вроде даже благородный, но явно не из нашей грибницы.

Однако! За те годы, что я здесь живу, магазины научились работать по воскресеньям. Супермаркетов стало в разы больше. Многие рестораны перешли на режим service continu. И я беззастенчиво связываю эти изменения со своим присутствием в городе.

Если бы кто-то нанял меня коучем в вопросах эмиграции, я бы первым делом искоренила из его речи слово «ассимиляция». Нет никакого чужого монастыря, если ты здесь живёшь. Каждый из нас вправе пытаться изменить среду обитания к лучшему. Важно понять, как эта экосистема функционировала до тебя, но нужно также и принять мысль, что с появлением инородного элемента она уже не будет прежней, если только элемент сам не решит раствориться в ней без остатка. Ей придётся иметь дело с тобой также, как тебе с ней.

Ты оказался здесь неслучайно. То, что ты привёз с собой, в себе, в виде себя - ценнейший вклад в развитие этой экосистемы с точки зрения эволюции. Система этого, конечно, не понимает и артачится - на то она и система, чтобы защищать статус-кво. Но то, какой она станет через некоторое время, теперь зависит и от тебя.

Когда знакомые французы стали сами подхватывать меня под локоток у крыльца школы и вести к контуару ближайшего кафе, чтобы поговорить о судьбах мира и своих собственных, я подумала, что тактика подосиновика дала результат. Вокруг меня стала нарастать новая грибница, удобная именно мне - такой, какая я есть, неадаптированной, экзотической, привыкшей к другому составу почвы и проценту влажности. Я - не гость, а полноценный участник этого симбиоза, я в том числе определяю, каким становится Париж, пока я тут живу. Возможно, прямо сейчас моими косвенными стараниями пробивается из почвы первая в этом лесу осина.

 Надо отметить, что муж никогда не пытался меня переучивать. Моя манера спросить за столом «А вот лично вы как думаете, что происходит с нами после смерти?» его забавляет. Так, наверно, забавляло Джона Рольфа приходить в лучшие дома Лондона под руку с Покахонтас. Ну, ничего, этнические украшения там тоже быстро вошли в моду.

Этот пост, опубликованный на личной странице, имел неожиданный успех. Увидев сто репостов, я удивилась и стала анализировать, что же у людей так отрезонировало. Полагаю, это то, что в природе всё должно быть уравновешено, и у каждой идеи должен быть свой балансир. Религиозной идее человека-песчинки противостоит сверхчеловек Ницше, идее больших свершений противостоит теория малых дел, в глазах одних историю делают массы, а в глазах других – одиночки-подвижники.

Вот у идеи ассимиляции до сих пор не было противовеса. Альтернатива если и была, то такая, с которой приличному человеку не хотелось ассоциироваться: герметичная диаспора, интегризм, квартал нищих переселенцев, не говорящих на языке страны, теракты, религиозный диктат… Поэтому на контрасте считалось, что приличный человек, переезжая куда-то, должен принять правила чужой игры целиком. В слове "ассимиляция" есть латинский корень simile - "подобный, похожий, одинаковый". То есть задача ассимиляции - перестать выделяться. Вот эмигранты и соревновались в том, кто стал больше похож на местного. Лучшим комплиментом было «Ты больше Х, чем сами Х».

Ответом на нежелание растворяться в культуре, своей или чужой, для меня стала вот эта тактика подосиновика: я – гибрид культур, я живу здесь, у меня свои понятия о плохом и хорошем, я буду стараться жить по ним, и если в системе найдётся достаточно людей, которым эти понятия тоже близки – система изменится. Если не найдётся – система… нет, не останется собой, а просто двинется по пути, намеченному кем-то другим. Потому что системы всегда меняются, всегда со скрипом, таково их свойство. Но именно мы меняем их, каждый из нас по-своему.

Дарья Мийе.